Борис Бердников (Бостон)

ВИД НА КЕМБРИДЖ

* * *

"но мешковат сюртук..."

О. М.

Свитер с высоким горлом,
джинсы, руки в карманах,
взгляд презрительно-гордый,
словом - герой романов,
Растиньяк-недотрога.
Видите, как он ставит
ногу - в грязь на дорогу?
Слышите, стукнул ставень
и, отзвенев, замолкли
схваченные крест-накрест
клейкою лентой стекла?
Словно лосось на нерест,
преодолев полмира,
движимый ностальгией -
то есть, тоской по пломбиру,
по дворовой стихии,
по трезвону трамваев,
по пустому пространству,
что, гранит разрывая,
устремляет парад свой
вширь и вниз по теченью -
выбрит, вымерян, строен,
вот он встал, подбоченясь,
у шагающей строем
перспективы фасадов,
около колоннады,
шелестом листопада
отгородясь от ада.

* * *

Что ни день - то прощание, навечный привет,
в океанском покое наскальный сюжет.
Гребешком петушиным бордовая мысль:
через изгородь прыгнуть, взобраться на холм,
и с вершины увидеть, как где-то верхом
скачет доброй надежды мыс.

Я, прощаясь, стираю рукой со стекла
что, озлившись, пурга на стекло намела:
бурелом, буераки, сухую траву...
Незатейливых радостей ласковый плен
целлюлоидной лентой сползает с колен,
и сгорает, клубясь на ветру.

Предо мной чередою идут имена,
и равненье держа, не глядят на меня,
только имя одно, древнегреческий слог,
Персефона, Аид, молодая трава
позабытого запаха сладкий дурман -
как в старинном романе седой эпилог.

Позабыто кружится моя голова,
позабыто светлеет восток.

ВИД НА КЕМБРИДЖ

За окном - пейзажик стелется,
облаками загроможден.
Кран подъемный - на холмике мельница -
стынет под дождем.

Горизонт перервал летящую
наудачу мечту.
Он изрезан домами чаще, чем
школьный - бритвою - стул.

Говорят, он воображаемый -
как экватор, как
полюса, как земная за морем
ось в тисках.

Слишком много воображает он -
горизонт, математик, шут -
словно вправду распоряжается,
словно право дано ему
за меня решать, пропустить ли вдаль
взгляд летящим стрижом.

Я окном,
как стеклянным скальпелем,
перспективы лишен.

ПОСВЯЩЕНИЕ МЕКСИКАНСКИМ СЕРИАЛАМ

Богатые тоже плачут,
стирая со щек соленые
следы, чтобы, чаянья паче,
их судеб тесто слоеное
из подполья на волю
не вышло, как из горшочка
каша в детской гиньоли
сбежала у мамы с дочкой.

Богатые плачут - тесно
у них на виллах фиалковых.
Телесные интересы
от соски до катафалка
богатых сопровождают:
буржуи, купцы, вельможи
богатство преумножают,
а все-таки плачут - тоже.

Богатые, скажем прямо,
не обойдены страданием:
торгующие во храме
давятся от рыданий,
захлебываются слезами,
и, глядя на результаты
полуночных их терзний,
не хочется быть богатым.

А хочется - в желтом, плотном,
комбинезоне, запахом
солидола и пота
пропитаться, как знаком
принадлежности, чтобы
забывать научиться:
пирс, где двое готовы
объясниться, их лица,
их счастливые лица,
их счастливые лица...

* * *

"Мы купались неглиже..."

Вадим Егоров

Вот и мы через двадцать лет
легкомысленно вспомним юность,
что сказалось - недовсплакнулось,
что сказать хотелось в ответ -
вместе с рифмой на букву "же",
вместе с тихим плеском соленым,
берег, памятью населенный,
отражение в витраже...

* * *

Из праха Бог Адама лепил,
а тот вернулся обратно в прах.
Самого себя не жалея сил
я леплю, с алебастром мешая страх.

В белой глыбе с крапинками слюды
я свои угадываю следы,
в темноте мастерской от себя тая,
что излишек мрамора - тоже я:

я последний скульптор, немой прищур,
я Гром-камень с лахтинских берегов,
я Давид, я сжимаю в руках пращу,
я уже лечу в голиафов лоб.

* * *

спасибо
за взгляд
за надежду
за разницу между
вчера и сегодня
что меньше всего я
боюсь ошибиться
за лица
насилу
видны наши лица в лесу как во сне
осенняя дымка
след от костра
cпасибо за лес и за мох под ногами
спасибо за дятла на старой сосне
спасибо за все
собираться пора
пора в аэропорт
наша жизнь оригами
мы точки на белом бумажном листе
лист сложат мы встретимся если сумеем
картошка с грибами стоит на плите
спасибо за то что я вспомнить не смею
и то что могу лишь представить себе
верблюд с фотографии смотрит спесиво
спасибо за все
за верблюда спасибо
и разницы нет что возможность любви
могла быть всего лишь игрою ума
ты мне никогда не кричала лови
со смехом бросаясь в зеленый прибой
спасибо за то что возможность сама
почти что случилась с тобой и со мной
мы черные точки на сгибе эпох
на скомканном лоскутке мирозданья
чем долго прощаться пускай до свиданья
ударив с налета застанет врасплох

* * *

Раз горя нет, не стоит горевать,
облокотясь на прутья парапета,
и город за рекой подозревать
в сосущей пустоте и в гамме спетой.
Пора, прощайся. Ветер налетел
и сбил с реки июньскую истому.
Под вечер остаются не у дел,
и знают, что не могут по-другому,
баркасы у причала, небоскреб
на дальнем берегу, и тусклый отблеск
на темной ряби, словно кто-то сгреб
и бросил в воду угольками - доблесть
и робость, лоск и пошлость городов,
их строй и блеск мундиров на параде.
Пора, прощайся. Одинок и вдов,
под тихий плеск волны о дебаркадер
твой город размышляет - быть? не быть?
Бессмысленные, наблюдают звезды:
не в силах пустоту одушевить,
ты можешь только выдохнуть бесслезно,
и горстью ненаписанных стихов,
как ворохом сухих осенних листьев,
подняться над рекою босиком,
кому-то место на земле очистив.

Сердце ниточкой теребя,
теремок о семи дверях,
я придумал себе тебя,
а потом тебя потерял.
Комариный горький укус
расчесал до седьмых кровей -
ничего, дружочек, не трусь,
это только первая дверь.

Дверь вторая стоит, доской
заколочена кое-как.
Там лежит рожок шутовской,
скомороший висит колпак.
Я бы дунул в этот рожок,
я б колпак напялил на лоб,
но от шуток моих, дружок,
не смеется никто взахлеб.

Перцы "Глобус", кофе "Пеле",
декабрь, праздничный реквизит.
Третья дверь на одной петле
полусорванная висит.
Память, память моя, пойми,
и вотще меня не терзай:
это ложь, что там, за дверьми
заточен потерянный рай.

Память, память, мой мотылек,
мне туда нельзя за тобой,
где туман на озеро лег,
и укрыл меня с головой.
Поплавок, едва различим,
чуть качается на волне,
и качается вместе c ним
мир, каким он приснится мне:

двери, комнаты, этажи,
свет на лестничной клетке тускл.
За проезд без билета жизнь
вмиг с макушки собьет картуз:
"Слушай старших, и не перечь!
Без пальто не стой на ветру!
Помолчи! Человеку речь..." -
"Мама, мама, а я умру?

Мама, что они все стоят
и глядят на меня, зачем?"
Тени наискось, двери в ряд:
кто сказал, что их только семь?
Что ж, дружок, завершая круг,
вдоль реки пройдемся в последний раз.
Мановением легких рук
ангел в ночь отпускает нас.

100 ЛЕТ СПУСТЯ

Пустотою заполнив пространство
в час последний последнего дня,
одиночество и постоянство
в тишине ожидают меня.

Ни души. Только падает иней
на застывшие небеса,
и темнеет вдали на плотине
тень от мельничного колеса.

ДРЕВНЕГРЕЧЕСКИЙ ЭТЮД

Вот юный грек, безусый, обнаженный,
из лапы льва занозу вынимает.
Лев морщится от боли, и сжимает
до судороги зубы, напряженно
дыша андроклу в темя, и ноздрями
вдыхая запах молодого пота.
У юноши не ладится работа,
заноза не идет, а он упрямо
пытается поддеть щепу за хвостик...

Кто б вытащил, какой бы эскулап
занозу из моих дрожащих мыслей!
Ах, виноват, молчу, не надо, бросьте
таблетки и микстуры сочинять.
Вам незнакомы когти львиных лап,
вам неподвластны ноты, буквы, числа -
не вам с моей занозой совладать.

* * *

Онтологический вопрос,
загадка бытия:
зачем автобусу невроз
скрипящих тормозов, колес?
О чем они скрипят?

Онтологический ответ
на острие пера:
скрипеть - сюжет преклонных лет,
последний горлом пируэт
на выдохе: "Пора"...

ЧУЖОЙ ДНЕВНИК

День за днем, строка за строкой -
кофе из магазина внизу -
сдан годовой отчет - с другой
стороны, на весах - на весу -
отношения с N. и с M. -
хорошо курить натощак -
детство кончилось - насовсем -
только плохо, что по ночам
комары - и пещерный страх...
Хорохоришься: не впервой.
Жаль, нельзя сестер выбирать -
я бы выбрал тебя сестрой!

* * *

Когда гудящим вечером июньским
людской поток по площади спешит,
и гитарист мотивом андалузским
сквозь усилитель властно ворожит,
мне хочется, взойдя на площадь, разом
как на амвоне, как у алтаря,
в лицо идущим разразиться спазмом,
свою земную ворожбу творя.

Я чувствую, как где-то зерна зреют,
и теплый дождь взрыхляет борозду.
я в Лету - до свиданья, Лорелея! -
себя, держа за пятку, окуну.
И горло обожженное заплачет,
когда вода сомкнется надо мной,
кругами разбегаясь - наудачу,
как горожане с площади домой.

* * *

К. Д.

Месяцем маем - с красной строки,
в танце ломая жизни изгиб,
петь - наудачу, плакать - навзрыд,
выкинуть сдачу старых обид,
и улыбнуться солнцу с утра:
желтое блюдце, в счастье игра...

7 мая 2002

* * *

Три часа проехать в машине,
разговор вести ни о чем,
провожая взглядом мышиный,
чуть размытый пейзаж за окном.

А потом ковылять от стоянки,
припадая на две ноги.
Ветер, мечущийся спозаранку,
налетит, заслышав шаги.

На подъемнике скользко и холодно.
За спиной вырастает стеной
небосвод, облаками расколотый,
как разлитой живой водой.

Снизу склон не кажется страшным,
хочешь - вверх по нему катись...
Он обманчив, как день вчерашний,
этот снегом покрытый карниз.

От присядки устанут ноги,
ты под гору несешься стрелой,
и, влетая на склон пологий,
ты срываешься с торной дороги
и врезаешься в снег головой -

и, прижавшись к белой палитре
онемевшей твердой щекой,
ты лицо соленое вытрешь,
несгибающейся рукой...

А любовь в золотистом cвитере
сквозь года следит за тобой.

СУББОТА

Два часа, ах, всего два часа -
чашка кофе с пирожным малиновым,
рыжий пудель, уставший чесать
толстой лапой мохнатую спину.
Толкотня в тесном баре, биллиард,
толкотня на запруженных улицах.
Магазин дорогого белья
возле банка тоскливо сутулится.
Расставаться не новость для нас,
и проценты по счету выплачивать...
От твоих улыбнувшихся глаз
мне светлей, чем от тысячи лампочек!