Герман Гецевич (Москва)

ОБЛАКА

 

"Флейта Евтерпы" №3, 2007

ОБЛАКА

взирая на мир свысока –
по небу плывут облака:
перистые… кучевые…
одно – расточает пар
другое – словно швейцар
подсчитывает чаевые…

одно – словно спальный мешок
другое – зубной порошок
а третье – куполом зонта
раскрылось над головой
и скрылось в пыли голубой
за линией горизонта

плывут облака… они –
бесформенностью сродни
обломкам сооруженья
как легкие неба… как
победы облезлый флаг
приподнятый до сраженья

их облик – нелеп и крут
а скорбный сизифов труд
не знает ни средств, ни цели…
средь контуров и теней
бесспорно – они смешней,
чем статуи Церетели…

плывут облака в тиши,
как смятые чертежи
безжалостными руками…
из тьмы извлекают свет…,
но плыть – мне резона нет
за этими облаками

 

ТРИ ШАРА

в новом Манеже – в порядке пиара –
в жизни реальной и однообразной
сблизились три символических шара:
БЕЛЫЙ
ЧЕРНЫЙ
КРАСНЫЙ


белый шар – был действительно кругл
и чтоб подражал он судьбе своей жалкой –
его не раз загоняли в угол
ради игры – бильярдною палкой

катался он по зеленому лугу
стола – непричастный ни к фарсу, ни к драме –
мечтая попасть исключительно в лузу
при столкновеньи с другими шарами

красный шар – был прекрасный, но скучный
даже не шар – а шарик воздушный
воздуха… счастья… там было в избытке,
но под пронзительный детский визг:
шарик на нитке…
шарик на нитке…
мог летать только сверху вниз…

черный шар был навек обреченный:
трястись…
вращаться…
ходить кругами…
вся сущность его мне казалась черной
едва различимою под ногами

на нём творились сплошные кошмары:
то наводнения…
то пожары…
и каждый взрыв угрожал войной
чтоб уничтожить любой ценой…

теперь здесь новые председатели:
спикеры-чмокеры-предприниматели…
хрусталь – баккара
гарнитур – либерти
а в камерах сердца – шаром покати

перекроили…
перелопатили…
законопатили новизной…
всё перекрасили к чёртовой матери –
квадрат небесный
и
шар земной

 

ЧЁРНЫЙ СНЕГ

Александру Немировскому

Снег лежит – обветренный слегка…,
Растворимый, пористый почти…
За неделю белые снега
В слякоть превратились на пути.

Но бывает снег совсем иной:
Валит с ног и снова рвётся за –
Пахнет смертью, кровью и войной…,
Словно бинт сползает на глаза.

Словно smoke летит со всех сторон,
Ледяными крошками соря…,
Стаями испуганных ворон
Над железной клеткой декабря.

Облаков блестящая фольга
Не сулит ни счастья, ни чудес…,
Что ни день – то черные снега
Траурной процессией с небес.

Пусть я лучше буду, глух и слеп,
Обречённый странствовать в толпе,
Если, вместо жизни – чёрный снег –
На рассвете выпадет тебе.

 

В НОЧНОЙ ГОСТИНИЦЕ

Под шум дождя в ночном окне,
С самим собой наедине,
Я спал в казённой тишине
Чужого дома,
И на хрустящей простыне,
Та тишина казалась мне
Авиалайнером на дне
Аэродрома.

Я был настолько погружён
В свой полуобморочный сон,
Что спал без задних ног, а он
Путём окольным,
Проник сквозь шелест мокрых крон,
И окружил со всех сторон,
Как будто колокольный звон,
На колокольне.

Он мне долдонил: «Не лукавь!
Пока не поздно – всё исправь!» –
Я умолял его: «Оставь,
Свою заботу!
У бунтарей упрямый нрав,
Не разобрав: где сон, где явь…,
Они асфальт минуют вплавь,
Не то, что воду».

Я пробудился только днём,
Когда сквозняк ворвался в дом,
Перевернул его вверх дном,
И без запрета
Исчез в прихожей…, а потом
Я сознавал ещё с трудом:
На этом я или на том
Отрезке света.

1991 г.

 

ЛИРИЧЕСКАЯ ИМПРОВИЗАЦИЯ №3

Предрассветным туманом и сыростью вдоволь напичкавшись,
Под дождем цепенели балконы, качели и лавочки,
И к торшерам деревьев всю ночь, подгребая на цыпочках –
Ветер листья вывинчивал, будто включённые лампочки.

Он в дома проникал, голосами скуля небывалыми.
Он срывал с меня шляпу, взъерошив вихрастые волосы,
И ковром-самолётом рулил над кривыми бульварами,
Чья свинцовая серость свежа, как газетные полосы.

Всё к рукам прибирал он, скупал, невзирая на стоимость,
Бижутерию лета, истерзанный просьбами дамскими,
И слезилась во мгле фонарей непристойная сдвоенность —
Близнецами сиамскими.

 

КУХОННЫЙ РОМАНС

Скрипят распахнутые створки,
И прячутся от сквозняка:
Четыре газовых конфорки,
Четыре синих мотылька.

От этих маленьких, но сильных
Крылатых отпрысков огня,
Четыре песни тёмно-синих
Цветут в сознаньи у меня.

Их звуки трепетны и мелки,
И неразборчивы слова:
Четыре газовых горелки,
Четыре синих божества.

Они сулят мне состраданье
В комфорте кухонной глуши:
Четыре синих мирозданья,
Четыре пламенных души.

Погашен свет в ночной квартире,
И ходит кругом голова,
Когда порхают все четыре
Газообразных существа.

1990 г.

 

ЛИСТОПАД В СОКОЛЬНИКАХ

По следам листопада
Я иду не спеша,
От такого распада
Каменеет душа.

Листья с язвами схожи,
В предзакатной пыли,
На морщинистой коже
Почерневшей земли.

Я с землёю награды
И дары не делю:
Наступаю на раны,
На мозоли давлю…

Ветер пряжи навертит,
Дождь навяжет узлов,
Я немало на ветер
Бросил мыслей и слов.

Разбазарил от лени
Столько лет и минут,
И Большая Оленья –
Мой последний приют.

Но теперь даже возраст
Не пугает ничуть,
И чем призрачней воздух,
Тем прозрачнее путь.

Осень листьями плачет,
Рубит головы с плеч
И молчанием платит
За свободную речь.

Меж пространством и телом
Не осталось границ…
Всё срастается в целом,
Кроме этих частиц.

1991 г.

 

МАРК ШАГАЛ

Париж и Витебск. Витебск и Париж.
Молочник, бакалейщик, парикмахер,
Слепой скрипач и продавец газет…
Провинция…, и над хребтами крыш
Крылом мольберта вспарывает мастер
Ткань тех цветов, которых в спектре нет.

Вот Бэла – её волосы темны,
Вот Вава – у неё лицо такое,
Как будто тайну знает лишь она…
И нет ни осужденья, ни вины,
А лишь сознанье счастья и покоя,
И сад в проёме дачного окна.

Влюблённые… Прогулка… Облака…
Необратима времени утечка,
Но даже там, от родины вдали,
Не покидают душу старика:
Типичный быт еврейского местечка
И мятный запах витебской земли.

Рождение ребенка – ноги врозь,
И кровь последа, и всего, что после…
Суббота… Фиш на праздничном столе…
И только два предлога – за и сквозь,
Где малорослый Вифлеемский ослик
С ундиною сливается во мгле.

Живописуя пыль чужих камней,
Печаль поэта не была напрасной,
Он миновал удары вышибал…
И на исходе лет своих и дней
Плыл облаком над Францией прекрасной
Библейский небожитель – Марк Шагал.

1986 г.

 

БАБЬЕ ЛЕТО

В Подмосковье бабье лето,
А в глуши:
Ни ответа, ни привета,
Ни души…

Дождь ладонью гладит стёкла,
Как во сне,
Даже штора вся промокла
На окне.

Горький воздух… Сладкий чай…
На кухне тьма…
Так ведь можно невзначай
Сойти с ума…

Тихий омут дачных комнат,
Дым и чад…
Что-то знают, что-то помнят,
Но молчат.

Лишь часы выводят чётко:
Тик, да так,
Безотчётно отчеканивая
Шаг.

Шорох двери… Скрип калитки…
А в саду –
Хруст раздавленной улитки
На ходу…

Но скрывает непогода
От меня:
Место жизни, время года,
Образ дня…

И смотрю я на закатное
Окно,
Как на мутное, квадратное
Пятно.

1989 г.

 

ЛЫЖНЯ

Кусты, подстриженные куцо,
Кресты обледенелых троп.
А мимо – лыжники несутся
И тычут палками в сугроб.

Я сам себе кажусь пижоном,
Упавшим в мокрую труху,
В спортивной куртке с капюшоном
На синтетическом меху.

А впереди – окно коттеджа,
Каскад казенной мишуры,
Но тяжела моя одежда
От пота, снега и жары…

И с каждым шагом солнце ближе,
Покуда с бодростью былой
Скользят рассохшиеся лыжи,
И пахнут мазью и смолой,

И так щедры подарки Бога,
Так ярок свет на склоне дня…
Но вдруг – кончается дорога,
И обрывается лыжня…

Щекочет ноздри запах «Кента»,
И на безлюдном берегу –
Лежит, потерянная кем-то,
Чужая варежка в снегу.

1995 г.

 

МОНОЛОГ АСФАЛЬТА

Я – асфальт раскалённый…, от зноя и пыли
Деформирован я, и в полуденном гаме
Разутюжен колёсами автомобилей,
Приплюсован к земле паровыми катками.

Я – асфальтовый призрак, я – серый на сером,
Моя мёртвая жизнь – городская волчица –
Приучила меня к пуританским манерам,
Но из каждой расщелины зелень сочится.

Я – асфальт, чьё, дождями изрытое тело,
Как суровый наждак в трехвокзальной толпище,
Где стальные заточки штампует умело
Искромётное солнце – небесный точильщик.

Меня клал гастарбайтер в оранжевой куртке,
Я – асфальт, почерневший от дней непогожих,
На который плюют и бросают окурки –
Пузырящийся пласт под ногами прохожих.

Я – асфальт… Я спрессован, распят, утрамбован…,
И фатальную быль, превратив в небылицу,
Я к примятой земле Прометеем прикован:
Неужели всё это до смерти продлится?

2006

 

ДЕЛЬФИН

Дельфин лежит на берегу.
Эксперты, примените санкции…,
Я дозвониться не могу
До карадагской биостанции.

Он умер в море…, и волна
Его к утру на берег вынесла…
В Крыму холодная весна,
И всюду чувствуется примесь зла.

Средь адских мук, за кругом круг,
В экологическом кошмаре…
Он никогда не ел из рук,
Не прыгал в затхлом дельфинарии…

Зачем он сблизился с людьми?
Его у Мёртвой бухты видели…,
Ведь ничего взамен любви
Не получил он, кроме гибели.

Судьба ему: то в грудь винтом,
То в горло кость, то в сердце лезвие…
Лишь чайки – более никто –
Над ним рыдают соболезнуя.

Не знал он, раскрутив кураж,
Играя в мяч с нечистой силою,
Что станет коктебельский пляж
Его безводною могилою.

Хоть клином вышибают клин,
Но в сказки верую всё реже я –
Мне часто снится тот дельфин
На черноморском побережье.

1991 г.


 

ГРОЗА В КОКТЕБЕЛЕ

Юрию Ряшенцеву

С каждым годом бесшабашней
Дни становятся…, и ночи
Холодней, чем прежде:
То с грозой затеют шашни,
То рванутся, что есть мочи
От нужды к надежде…


Вновь погода водит за нос,
В небе молния сверкает
И трава измята:
Коктебельская гроза нас
Скрытой камерой снимает –
В целях компромата.


 

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

А. Е.

Когда душа сливается с душою,
Когда судьба сливается с судьбою,
Когда река сливается с рекою,
Размыв уступы каменных громад, –
Словно изгои с нищенской сумою,
Везде себя, почувствовав собою,
Миг беспокойства, предпочтя покою –
Мы к жизни возвращаемся назад.

И вновь берём карандаши и перья,
И матерьял, исполненный доверья,
Сто раз отрежем и сто раз отмерим,
И взвесим, и прикинем сотню раз, –
И словно отрок в материнском чреве,
И словно сок в плодоносящем древе,
И словно страсть в неискушённой Еве –
Родство людское шевельнётся в нас.

И от всего, что здесь осточертело,
Мы вдруг рванём – внезапно и всецело –
В ту область безымянного предела,
Где речь непроходима, как в глуши,
Где кажется ярмом любое дело,
Где Слову славословье надоело,
Где легче пуха и белее мела:
Душа без тела, тело без души…

Но, покидая мир потусторонний,
Где никогда никто не посторонний,
Мы вновь проявим волю и разгоним
Вороньи стаи самых чёрных дней, –
И не беда, что жизнь уже на склоне,
Ведь даже в деревянном балахоне,
Она, подобно шелестящей кроне –
Соприкоснётся с таинством корней.

1986 г.

 

НА СМЕРТЬ ДРУГА

В. Г.

Мы сидим на кухне у окна,
Над столом круглеет тишина,

Ужинаем, курим, пьём вино
С человеком, умершим давно.

Всем вокруг он кажется живым,
Ну, а свет сгущается над ним,

Превращаясь в замкнутую тьму,
И никто не знает – почему.

Над его тяжёлой головой
Машет смерть верёвкой бельевой,

Между нами, проводя черту…,
Я – по эту, он – уже по ту

Роковую сторону судьбы,
Чьи могилы встали на дыбы,

Чьи распятья в воздухе пустом
Вышиты не гладью, а крестом.

Тает снег…, на улице темно…,
С человеком, умершим давно,

Мы молчим, не слыша ничего,
И никто не знает, что его

Нет нигде: ни в небе, ни в воде,
Ни на самом праведном суде,

Ни в тюрьме, ни в морге, ни в раю,
Ни в кругу друзей, ни на краю

Ненасытной прорвы естества,
Отобравшей право на слова.

Я к нему бегу, не чуя ног,
Ну, а он – все двери на замок…

Я звоню ему навеселе,
Ну, а он болтается в петле…

Я взываю: не копи обид,
Но в ответ: ни звука, ни словца,

Будто дал подписку и хранит
Таинство молчанья до конца.