Алексей Карташов (Бостон) - Я.Д. Рифт (Бетесда, Мэрилэнд)

О СТИХОТВОРЕНИИ МИХАИЛА ЩЕРБАКОВА "CHINATOWN"

 

"Флейта Евтерпы" №2, 2006

КИТАЙ КВАРТАЛА

В очередной дискуссии о Михаиле Щербакове я возражал оппоненту, утверждавшему, что тексты Щербакова излишне многословны и запутанны, а смысла в них нет. Я предложил на выбор три песни и пообещал разобрать их, слово за словом. Оппонент мой выбрал "Chinatown".

Сначала - текст.

"...нет заглавной буквы, есть простая,
мелкая, для выплаты, для траты,
нет начала, есть квартал Китая,
есть Китай квартала, вросший в Штаты
Северной Америки, я тоже,
видимо, врасту". Конец цитаты.
Так или примерно так, похоже,
в лавке сувениров и безделиц
из фаянса, воска, камня, кожи
думает, быть может, чужеземец
(крупноват немного для китайца,
для арийца несколько приземист).
Он по лавке в ритме как бы танца
ходит иностранными стопами,
роется руками иностранца
в торбах с черепками, с черепами,
что-то сочиняет, напевает,
морщит бровь и шевелит губами.
Сочинив, немедля забывает
всё, но, хоть и знает, что забудет,
записать не хочет, хоть и знает
сам, что первый после рад не будет.
Ходит, равномерный, однотонный,
бодрых усыпляет, сонных будит,
временами в сумрак заоконный
смотрит иностранными очами,
ёжится, и, глядя в сумрак оный,
что-то декламирует о чаре
с птичьим молоком иль царской водкой,
либо просто о горячем чае.
За окном канал, и правит лодкой
ангел, и смеркается всё боле.
Чужеземец бронзу трёт бархоткой,
щупает шандалы, жирандоли,
он не здесь уже, он по соседству
где-то, ближе к детству, к школе, что ли,
ближе к манускрипту, к палимпсесту,
к бронзовому ангелу с трубою.
Гаснущие блики ближе к сердцу
принимает он, чем нас с тобою.
Ближе к водам Стикса, чем канала,
он стопу преследует стопою.
Нет начала, есть огонь шандала,
есть чужак, утративший прозванье,
в сумерках китайского квартала,
в лавке небылиц, в одно касанье,
с мелкой буквы, со строки не красной,
длящий не своё повествованье.
А тебе кто не велит, несчастный?

Я попробую показать, что именно в этом стихотворении, как в немногих других даже у Щербакова, форма идеально работает на содержание. Просто по слову, по строке разобрать, как именно это делается.

Прежде всего, о чем оно? Внешняя канва очень проста: взгляд как будто извне на лавку древностей в китайском квартале, в каком-то обобщенном американском городе. По лавке ходит хозяин, посетителей нет, и он перебирает товар. Вечереет, скоро закрываться. Все.

О чем же оно на самом деле? Тут тоже очень просто: об одиночестве, о потерянности, о ностальгии по месту и времени, о неизбежности смерти в конце - и о том, что избежать этого нельзя, а жить с этим нужно.

Теперь давайте смотреть - как это делается.

Стихотворение начинается как будто с середины фразы. Автонимичность тут даже слегка утрированная - первая строка, начинающаяся с маленькой буквы, именно и говорит о том, что заглавной буквы нет. Потом метафора вдруг оборачивается другой стороной - мелкая буква превращается в мелкую монету, и тут же их - букву и монету - объединяет мотив траты, долга, выплаты. Все - в первых двух строках, скорость метафор задается очень высокая, и она потом сохраняется и растет. При этом ритм синтаксический - наоборот, невероятно убаюкивающий и завораживающий. Но мы еще к этому вернемся. А пока, в третьей строке опять подтверждается, что мы не ошиблись, начала - нет, мы начали с середины. Потом - фирменная щербаковская амплификация - "есть квартал Китая, есть Китай квартала..." - и "конец цитаты". Лексически этот "конец цитаты" сразу создает дополнительное ощущение - строгости рассуждения, точнее, делается заявка на то, что все будет документированно, без пропусков, и очень подробно. Еще попутно автор успевает бросить важное утверждение от лица героя - "я тоже, видимо, врасту" - собственно, доказательством или опровержением этого мы потом и занимаемся на протяжении всего стихотворения.

К этому моменту пресловутый внимательный читатель стихотворения "уж, верно, заметил", что написано оно терцинами - строфа редкостная в наш испорченный расхлябанный век и требующая жестокой самодисциплины. Зато выигрыш в данном случае несомненный: текст течет, переливается, сам по себе, независимо от содержания, создавая ощущение бесконечного движения по кругу. Бесконечность особого рода - когда герой

"Сочинив, немедля забывает
всё, но, хоть и знает, что забудет,
записать не хочет, хоть и знает
сам, что первый после рад не будет".

Каждый круг - почти такой же, как прежний, и только забвение помогает не сойти с ума (ср. у Бродского - "от безумья забвеньем лечись, от забвенья безумье спасет" - тут вообще интересная перекличка).

А герой тем временем, как замечательно заметил Г. Хазагеров1, смещается на периферию, в бесконечный перечень разнородных предметов, имеющих мало отношения к повседневной жизни, уходит ко все более редким и странным: от шандалов - к жирандолям, а от манускриптов - к палимпсестам. Но уходит он не в нирвану, не в горние выси, как мог бы подумать поверхностный наблюдатель - нет, он идет в две стороны времени.

он не здесь уже, он по соседству
где-то, ближе к детству, к школе, что ли,
ближе к манускрипту, к палимпсесту...

Забвение стирает ближайшие слои памяти, и оказывается, как в палимпсесте, что там - детство и школа. Не знаю, кому как, а мне в этом месте становятся до стеснения в груди понятны его одиночество и близость смерти, к которой он равнодушен: он ушел от нее назад.

Гаснущие блики ближе к сердцу
принимает он, чем нас с тобою.
Ближе к водам Стикса, чем канала,
он стопу преследует стопою...

Тут опять, конечно, странное совпадение героя и автора, только стопы у них разные.

И здесь наблюдателя отодвигают в сторону - он не нужен герою, потому что наблюдатель свое сделал, он героя оживил, и герой, сознательно себя затерявший, продолжает свое дело. Структура закольцовывается, вновь почти теми же словами, что и вначале :

Нет начала, есть огонь шандала,
есть чужак, утративший прозванье,
в сумерках китайского квартала,
в лавке небылиц, в одно касанье,
с мелкой буквы, со строки не красной,
длящий не своё повествованье.

Только за время стихотворения все темнеет и темнеет, и мы героя уже почти не различаем, виден только огонь шандала - он не зря, значит, был упомянут. И почти необязательная уже декларация:

А тебе кто не велит, несчастный?

Потому что если он может, этот совершенно потерянный и одинокий человек, то значит - каждый должен, ну хотя бы попробовать. Это такой своеобразный оптимизм...

Ну, и еще, конечно, надо сказать, что все-таки это песня, и музыка вызывает оторопь у профессиональных композиторов. Три аккорда и ровно 4 ноты. Все работает на одно и то же ощущение - печального бесконечного цикла, который, тем не менее, каким-то непостижимым образом, не размыкаясь, приходит к итогу.

В общем, как раз в этом стихотворении/песне форма и содержание настолько идеально работают вместе, что я бы даже у Щербакова не взялся найти примера лучше.


P.S. Интересно, однако, что сам автор говорил на одном из концертов, что самое важное в этой песне - музыкальный размер, пять четвертей. И именно он создает завораживающую монотонность, а музыка и слова уже вторичны. Это вполне перекликается со сказанным в интервью нью-йоркской радиоведущей Маше Школьник: "...прежде всего я придумываю какой-то ритм, который потом наполняю звуковым содержанием".

Алексей Карташов (Бостон)

 

 

ПАЛИМПСЕСТ


Оживленная дискуссия о стихотворении "Chinatown" с отголосками во многих блогах "Живого Журнала" пришлась на разгар сезона отпусков, поэтому я не смог поучаствовать вовремя и решил ответить сейчас, ночью.

Уважаемый г-н Карташов, спровоцировавший весь шум, заметил, что "про эту песню надо писать статью на 24 страницы". Я рискну предположить, что можно написать и на 120, и, даже на 240 страниц, но делать этого тоже не буду, а просто попытаюсь ответить на некоторые заданные в разных местах дискуссии интересные вопросы.

Во-первых, следует отметить, что описанная в тексте лавка - это не независимое предприятие, а часть транснациональной торговой сети, с более или менее единым ассортиментом и правилами обслуживания покупателей. Головной магазин сети находится в Англии:

"Комната, по которой он не спеша пробирался, представляла собой одно из тех хранилищ всяческого любопытного и редкостного добра, какие еще во множестве таятся по темным закоулкам Лондона, ревниво и недоверчиво скрывая свои пыльные сокровища от посторонних глаз. Здесь были рыцарские доспехи, маячившие в темноте, словно одетые в латы привидения; причудливые резные изделия, попавшие сюда из монастырей; ржавое оружие всех видов; уродцы - фарфоровые, деревянные, слоновой кости, чугунного литья; гобелены и мебель таких странных узоров и линий, какие можно придумать только во сне. (Ч. Диккенс, "Лавка древностей", пер. И. Волжиной).

Внимательный читатель не может не заметить в этом абзаце многоуровневых асиндетонов, один из которых - "фарфоровые, деревянные, слоновой кости, чугунного литья" - перекочевал в чайнатаунские "из фаянса, воска, камня, кожи" практически не изменившись. Г. Хазагеров в своей статье "О поэтике Михаила Щербакова" подчеркивает обилие асиндетонов в "Chinatown", но совершенно упускает из виду, что бессоюзное перечисление материалов и артефактов является важной частью архетипа описания антикварной лавки. Приведу еще два подтверждающих это примера.

Первый:

"К этим и в самом деле благородным торговлям, открытым допоздна, меня всегда горячо и неудержимо тянуло. Тускло освещенные темные и торжественные помещения пахли глубоким запахом красок, благовоний, лака, ароматом неведомых стран и редкостных тканей. Тут можно было найти бенгальские огни, волшебные шкатулки, марки давно не существующих стран, китайские переводные картинки, индиго, малабарскую канифоль, живых саламандр и василисков, яйца экзотических насекомых, попугаев, туканов, корень Мандрагоры, нюрнбергские механизмы, гомункулов в цветочных горшках, микроскопы, подзорные трубы и, конечно же, редкие и особенные книжки - старинные фолианты с превосходными гравюрами и преудивительными историями. (Б. Шульц, "Коричные лавки", пер. А. Эппеля)

И второй:

Вот так и Джона теперь безотчетно тянуло к витринам антикварных лавок, когда он выходил прогуляться, просто потому, что ему виделось нечто, напоминающее кусок зеленого стекла: все что угодно, любой предмет, более или менее круглый и, возможно, с глубоко запрятанным мерцающим огоньком - фарфор, стекло, янтарь, гранит, мрамор, даже гладкое овальное яйцо доисторической птицы. (В. Вульф, "Реальные предметы", пер. Д. Аграчева).

Но самая близкородственная нашей лавке торговая точка находится на базаре в Житомире. Как и в других местах, здесь можно увидеть золоченые туфли и корабельные канаты, старинный компас и чучело орла, охотничий винчестер с выгравированной датой "1810" и сломанную кастрюлю ... Эта лавка - как коробочка любознательного и важного мальчика, из которого выйдет профессор ботаники. В этой лавке есть и пуговицы, и мертвая бабочка. Маленького хозяина ее зовут Гедали. Несмотря на то, что вместо асиндетона в этом тексте со сходными целями используется полисиндетон, присмотревшись, невозможно не увидеть поразительные совпадения.

 


"Старый Гедали расхаживает вокруг своих сокровищ врозовой пустоте вечера - маленький хозяин в дымчатых очках..."

и:

"Он по лавке в ритме как бы танца
ходит иностранными стопами..."


"...розовой пустоте вечера - маленький хозяин в дымчатых очках..."

и:

"...временами в сумрак заоконный
смотрит иностранными очами..."


"Он потирает белые ручки, он щиплет сивую бороденку и, склонив голову, слушает невидимые голоса, слетевшиеся к нем..."

и:

"...что-то сочиняет, напевает,
морщит бровь и шевелит губами..."


"Он вьется в лабиринте из глобусов, черепов и мертвых цветов..."

и:

"роется руками иностранца
в торбах с черепками, с черепами..."


"...помахивает пестрой метелкой из петушиных перьев и сдувает пыль с умерших цветов..."

и:

"Чужеземец бронзу трёт бархоткой,
щупает шандалы, жирандоли..."


 

Это еще не все. Ключевой диалог в лавке Гедали структурно и семантически полностью совпадает с сочинением чужеземца в чайнатаунской лавке:


"И я хочу Интернационала добрых людей, я хочу, чтобы каждую душу взяли на учет и дали бы ей паек по первой категории. Вот, душа, кушай, пожалуйста, имей от жизни свое удовольствие. Интернационал, пане товарищ, это вы не знаете, с чем его кушают..."

и:

"...что-то декламирует о чаре
с птичьим молоком..."


" - Его кушают с порохом, - ответил я старику, - и приправляют лучшей кровью..."

и:

"...иль царской водкой..."


"И вот она взошла на свое кресло из синей тьмы, юная суббота. - Гедали, - говорю я, - сегодня пятница и уже настал вечер. Где можно достать еврейский коржик, еврейский стакан чаю и немножко этого отставного бога в стакане чаю?.."

и:

"либо просто о горячем чае..."


 

Что ж, чай - он и в Чайнатауне чай.

Кроме этого, так же как чужеземца лодка на воде канала за окном антикварной лавки приводит "ближе к детству, к школе, что ли", посетитель житомирской лавки возвращается во времена, когда "дед поглаживал желтой бородой томы Ибн-Эзра. Старуха в кружевной наколке ворожила узловатыми пальцами над субботней свечой и сладко рыдала. Детское сердце раскачивалось в эти вечера, как кораблик на заколдованных волнах..."

Но кто же этот чужеземец в чайнатаунской лавке? С одной стороны, очевидно, что он, как и конармеец Лютов в Житомире, - сочинитель. Мы узнаем, что он

Сочинив, немедля забывает
всё, но, хоть и знает, что забудет,
записать не хочет, хоть и знает
сам, что первый после рад не будет.

Эти строки позволяют легко идентифицировать его с давним лирическим героем автора песни "Chinatown", который еще младенцем жаловался:

Вот, думаю, приду, и запишу,
а после прихожу - и забываю.

("Я слишком долго песен не писал...", 1979)

Повзрослев, этот же лирический герой видит детство сквозь призму сувениров и безделиц, как будто лежащих на полках антикварной лавки:

В пробелах память, но сквозь пробелы
нет-нет и выглянут, еле целы,
невесть откуда стрелы в чехле и лук,
медвежий клык (сувенир с Камчатки),
состав какой-то взрывной взрывчатки...

("После детства", 2000)

Однако, могут возразить мне, с другой стороны, есть признаки того, что в лавке чужеземец ведет себя не как покупатель, а как хозяин. Мудрый и знающий Талмуд Гедали ответил бы спорщикам: "И ты прав, и ты прав." Этот чужеземец, забредший ("вросший") в лавку поэт, и хозяин лавки - слившиеся в единое целое отражения друг друга. Так же, как и вечный житомирский чужеземец Гедали - alter ego Лютова, чужеземца среди казаков, пошедшего с ними строить "несбыточный Интернационал", о котором мечтает Гедали.

Но что же, кроме любви к древностям, связывает поэта и торговца? Подсказка содержится в важной строке "бодрых усыпляет, сонных будит". Как известно, уникальной способностью усыплять бодрых и будить спящих обладает Меркурий (в девичестве Гермес), не чуждый поэзии покровитель путешественников и коммерсантов. Гермес не только усыпляет и будит, он еще и сопровождает души умерших через реку Стикс в царство Аид, и именно поэтому наш герой оказывается "ближе к водам Стикса, чем канала". Работает Гермес с помощью кадуцея - жезла с двумя змеями. А где же Гермес взял кадуцей? Получил от Аполлона, покровителя, все знают чего - за то, что подарил Аполлону лиру, которую изобрел в раннем детстве (кстати, кроме лиры, Гермес изобрел еще и свирель, флейту и алфавит - источник мелких и заглавных букв). С тех самых пор все длится и длится это повествованье о единстве и борьбе продавца и поэта, снова и снова простая, мелкая буква превращается в средство для выплаты и для траты, добавляя все новые слои к древнему манускрипту.

Как и было обещано, я не буду заполнять все 240 страниц, но еще попытаюсь предвосхитить вопросы недоверчивых. Некоторые скептики могут спросить: "А почему Гедали со своих древностей всего лишь сдувает пыль, а чужеземец в Чайнатауне их трет бархоткой?" Ответ содержится в другом замечательном тексте о таких же древних безделицах, олимпийских небожителях, детских воспоминаниях и вечной поэзии:

Так Нашедший подкову
Сдувает с нее пыль
И растирает ее шерстью, пока она не заблестит.

Другие скептики скажут: "Хорошо, Гермес с флейтой на Стиксе, понятно. Но откуда появился ангел с трубой?" Ангел с трубой - это не кто иной, как архангел Михаил, ближневосточный коллега Гермеса, сопровождающий души (не все, а только праведников) и помогающий им открыть врата небесного Иерусалима. Архангел Михаил привлечен к делу не случайно, ведь

Трижды блажен, кто введет в песнь имя;
Украшенная названьем песнь
Дольше живет среди других -
Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,
Исцеляющей от беспамятства.

Для чужака, утратившего прозванье, это может оказаться главным лекарством.

 

P.S. У Щербакова есть несколько "программных" произведений, в которых он излагает свои взгляды на язык и литературу. Но на мой взгляд? нигде это не сделано так мастерски и так откровенно, как в стихотворении "Chinatown". Для иллюстрации своего утверждения приведу одну цитату из замечательной книги Б.М.Гаспарова "Язык. Память. Образ", в которой автор резюмирует основные положения теорий Р.Барта и Ж.Деррида:

"...понятие "письма" изображает языковую деятельность как непрерывный процесс, не знающий ни начала, ни конца, ни дискретных фаз и состояний; каждое новое высказывание "пишется" как палимпсест, поверх предыдущих высказываний. Не существует и никогда не существовало - ни в качестве доисторической исходной точки, ни в качестве теоретического идеала - некоего "чистого" состояния, которое не было бы уже палимпсестом".

Я. Рифт (Бетесда, Мэрилэнд)

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ:

 

 

1 Георгий Хазагеров "О поэтике Михаила Щербакова", на сайте http://www.blackalpinist.com/scherbakov/Praises/xazagerov.html    к тексту